Черный замок Ольшанский - Страница 29

К оглавлению

— золото или солнце. А как белорусский алхимик обозначал реторту? Ага,

спиритус?

Т-так…

— негашеная известь.

Что же такое Z i N?

И тут вдруг словно всплыло что-то с самого дна памяти. Ну, конечно же, конечно, Z i N — знак замазывания. Знак, который ставили, когда какое-то вещество замазывали на

годовой или даже более долгий срок.

И, значит, это предложение надо было читать приблизительно так:

«…страж лобного места. Видать, а не найдешь, потому что замазано под сводом этим».

Смысл был маловразумителен — автор пренебрегал всякой грамматикой, даже падежами — но от этого не менее страшен. А можно было, расставив иначе знаки препинания, понять все это и так:

«Лобное место видимое, но не найдешь, потому что замазано под сводом этим».

Но даже при таком, все еще смутном, хотя и более понятном прочтении, было в этой записи что-то тревожное, что-то устрашающее, чудовищно мрачное, коварно-утонченное и гнусное. Я кожей чувствовал это. И знал, что теперь не оставлю эту загадку, каков бы ни был ответ. Загадку, которую я должен был разгадать в память моего друга, была она причиной его смерти или не была.

ГЛАВА VIII. Вновь гаснет небо

Я оторвался от бумаг. Глаза жгло, словно засыпанные песком, во всем теле была вялость, как будто кто-то хорошенько отмолотил меня валиком от дивана: кости целы, а шевельнуться трудно.

Когда я отдернул шторы, за окном начинало светать. Очень медленно, тускло и неуютно. Значит, я работал целую ночь. Не случайно так адски, убийственно болела голова. Так болела, что теперь я вряд ли смог бы вспомнить таблицу умножения на пять.

Я ненавижу лекарства, принимал их, не считая тех случаев, когда серьезно болел, всего раз пять за жизнь (это тоже один из моих дурацких комплексов), но тут я не выдержал. Проглотил таблетку папаверина, полежал минут пятнадцать и, когда боль притупилась, выбросил две пепельницы окурков, распахнул все окна, умылся холодной водой, взрезал пачку сигарет, закурил и стал думать, что же делать с тайной, которая мне досталась.

В этот момент послышался стук в стенку: их величество Хилинский, наверное, желали испить со мной чайку. Тоже товарищ с комплексами. Или, может, только заявились? Вот и хорошо, будет с кем посоветоваться. Не с кем мне теперь, Марьян, советоваться. Совсем не с кем, брате.

Дав собакам поесть, я пошел к соседу.

Для раннего утра его квартира была уже идеально убрана.

— Не ложились еще?

— Гм, а зачем бы это я должен был ложиться?

— Работа какая-то была?

— Как всегда. Ну что, старик, пропустим по чарочке да в шахматишки?

— Коньяк? В такую рань?

— А ты что, хочешь, чтобы я в два часа ночи начинал? И, скажем, с денатурата и пива?

— Однако в девять часов… как-то оно… Вон даже американцы считают, что раньше пяти неудобно. Один там даже бизнес сделал: выпустил для бизнесменов партию часов, где все цифры — пятерки. Потому что раньше пяти — неудобно.

— Пяти утра? — спросил Хилинский.

— Ну, знаешь! — возмутился я.

— Человече, — вдруг посерьезнел Хилинский, — ты вообще-то имеешь представление, где ты и когда ты?

— Шестнадцатого апреля. Пан Хилинский предлагает мне коньяк в девять часов утра и сожалеет, что не предложил мне этой работы, разбудив в пять утра. Сколько времени потеряли! Сейчас были бы уже готовенькие.

— Девять часов вечера шестнадцатого апреля.

За окном, действительно, не светало, а темнело.

— Черт, — сказал я. — Неужели, это я… сутки?.. То-то голова трещала.

— Шахматишки отменяются, — глухо сказал Хилинский, наливая рюмки. — Ну, что случилось? Расскажи, если есть охота, как это ты дня не заметил?

Я рассказал. Он сидел, грел рюмку ладонью и напряженно думал.

— Ну и фантазер, — наконец неуверенно выдавил он.

— Почему фантазер?

— Да как-то оно… гм… детективно уж слишком… И спорно… хотя и интересно… Тут тебе это несчастное происшествие, тут тебе, будто из волшебной шкатулки, шифр. Тут тебе, как по заказу, голова, которая за сутки такую работу проделала. Не по специальности работаешь.

— Увлекся.

— А молодчина, черт побери! Дешифровальщиком бы тебя в штаб. А то иногда месяцами бьются. Что сейчас думаешь делать?

— Буду искать это место.

— Где ты его отыщешь? Разве что всю страну перекопать?

— Поеду в Ольшаны. Книга найдена там. Книга принадлежала Ольшанским, о чем можно судить по инициалам и по совпадению исторических событий и шифровки…

— Ну, занимайся, занимайся…

Я был немного обижен этим безразличием:

— А тебя разве это не заинтересовало?

— Да что тебе сказать, хлопец… Не в нашей это компетенции. Ни моей, ни Щуки.

— То есть как это? А если, действительно, Пташинский не захлебнулся, а убит, потому что кто-то боялся, что он стоит на пороге какого-то открытия?

— А ты уверен, что он убит?

— Да, — после паузы ответил я.

— Однако же и экспертиза, и следствие, и все против этого.

— Я уверен, — сказал я. — Вопреки экспертизе, следствию, черту, вопреки всему. Что-то во всем этом жуткое. Я предчувствую это интуитивно.

— Предчувствовать — твое личное дело, — сказал Хилинский. — Ты лицо частное и можешь позволить себе такую роскошь. А вот когда начинает «интуитивно предчувствовать» правосудие, юстиция, само государство… тогда…